Михаил Зощенко

                                            (1894-1958)

КОШКА И ЛЮДИ

Печка у меня очень плохая. Вся моя семья завсегда угорает через нее. А чертов жакт починку производить отказывается. Экономит. Для очередной растраты.

Давеча осматривали эту мою печку. Вьюшки глядели. Ныряли туда вовнутрь головой.

- Нету, - говорят. – Жить можно.

-Товарищи, - говорю, - довольно стыдно такие слова произносить: жить можно. Мы завсегда угораем через вашу печку. Давеча кошка даже угорела. Ее тошнило давеча у ведра. А вы говорите – жить можно.

Председатель жатка говорит:

-Тогда, - говорит, - устроим сейчас опыт и посмотрим, угорает ли ваша печка. Ежели мы сейчас после топки угорим – ваше счастье – переложим. Ежели не угорим – извиняемся за отопление.

Затопили мы печку. Расположились вокруг ее.

Сидим. Нюхаем.

Так, у вьюшки, сел председатель, так – секретарь Грибоедов, а так, на моей кровати, - казначей.

Вскоре стал, конечно, угар по комнате проносится.

Председатель понюхал и говорит:

-Нету. Не ощущается. Идет теплый дух, и только.

Казначей, жаба, говорит:

 -Вполне приличная атмосфера. И нюхать ее можно. Голова через это не ослабевает. У меня, - говорит, - в квартире атмосфера хуже воняет, и я, - говорит, - не скулю понапрасну. А тут совершенно дух ровный.

Я говорю:

- Да как же, помилуйте, - ровный. Эвон как газ струится.

Председатель говорит:

-Позвольте кошку. Ежели кошка будет смирно сидеть, значит, ни хрена нету. Животное завсегда в этом бескорыстно. Это не человек. На нее можно положиться.

Приходит кошка. Садится на кровать. Сидит тихо. И, ясное дело, тихо – она несколько привыкшая.

-Нету, - говорит председатель, - извиняемся.

Вдруг казначей покачнулся на кровати и говорит:

-Мне надо, знаете, спешно идти по делу.

И сам подходит до окна и в щелку дышит.

И сам стоит зеленый и прямо на ногах качается.

Председатель говорит:

-Сейчас все пойдем.

Я оттянул его от окна.

-Так, - говорю, - нельзя экспертизу строить.

Он говорит:

-Пожалуйста. Могу отойти. Мне ваш воздух вполне полезный. Натуральный воздух, годный для здоровья. Ремонта я вам не могу делать. Печка нормальная.

А через полчаса, когда этого самого председателя положили на носилки и затем задвигали носилки в карету «Скорой помощи», я опять с ним разговорился.

Я говорю:

-Ну, как?

-Да нет, - говорит, не будет ремонта. Жить можно.

Так и не починили.

Ну, что ж делать? Привыкаю. Человек не блоха – ко всему может привыкнуть.

Иностранцы

  Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У  них морда, как бы сказать, более неподвижно и презрительно держится,

чем  у нас. Как,  скажем, взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все остальные предметы.

 Некоторые  иностранцы  для  полной выдержки  монокль  в  глазах  носят.

Дескать, это стеклышко не уроним и не сморгнем, чего бы ни случилось.

 Это, надо отдать справедливость, здорово.

 А  только  иностранцам  иначе  и  нельзя.  У них там  буржуазная  жизнь довольно  беспокойная.  Им  там  буржуазная  мораль не  дозволяет  проживать естественным образом. Без такой выдержки они могут ужасно осрамиться.

 Как, например,  один  иностранец  костью  подавился.  Курятину, знаете, кушал и заглотал  лишнее. А дело  происходило на званом  обеде. Мне про этот случай один знакомый человек из торгпредства рассказывал.

 Так дело,  я  говорю,  происходило на  званом  банкете. Кругом,  может, миллионеры пришли. Форд сидит на стуле. И еще разные другие.

 А тут, знаете, наряду с этим человек кость заглотал.

А  там этого нельзя.  Там  уж очень  исключительно избранное  общество.

Кругом миллионеры  расположились. Форд на стуле сидит. Опять же фраки. Дамы.

Одного электричества горит, может, больше, как на двести свечей.

 А  тут человек кость проглотил.  Сейчас сморкаться начнет. Харкать.  За горло хвататься. Ах, боже мои! Моветон и черт его знает что.

 А выйти из-за стола и побежать в ударном порядке  в уборную - там  тоже нехорошо,  неприлично. "Ага,  -  скажут, -  побежал  до ветру". А  там этого абсолютно нельзя.

 Так вот этот француз, который кость заглотал, в первую минуту, конечно, смертельно испугался. Начал было в горле копаться.  После ужасно  побледнел.

Замотался  на своем стуле.  Но  сразу  взял  себя  в руки.  И  через  минуту заулыбался. Начал дамам  посылать  разные воздушные  поцелуи. Начал,  может, хозяйскую собачку под Столом трепать.

Хозяин до него обращается по-французски.

-Извиняюсь,- говорит,- может, вы чего-нибудь действительно заглотали несъедобное? Вы, говорит, в крайнем случае скажите.

Француз отвечает:

говорит, не  знаю, как у вас в горле, а у меня в горле все в порядке.

 И  начал  опять воздушные  улыбки  посылать. После на бланманже  налег.

Скушал порцию.

Одним словом, досидел до конца обеда и никому виду не показал.

Только когда встали  из-за стола, он слегка покачнулся и за брюхо рукой взялся - наверное, кольнуло. А потом опять ничего.

Посидел  в гостиной минуты три для мелкобуржуазного приличия  и пошел в переднюю.

Да и  в передней не особо  торопился, с хозяйкой побеседовал,  за ручку подержался, за калошами под стол нырял вместе со своей костью. И отбыл.

Ну, на лестнице, конечно, поднажал.

Бросился в свой экипаж.

-Вези, - кричит, - куриная морда, в приемный покой.

Подох ли этот француз или  он выжил, - я не  могу вам этого сказать, не знаю. Наверное, выжил. Нация довольно живучая.

             Ночное происшествие

    Давеча иду ночью по улице. Возвращаюсь от знакомых.

Улица пустынная. Душно. Где-то гремит гром.

 Иду по улице. Кепочку снял. Ночные зефиры обвевают мою голову.

  Не  знаю,  как вы,  уважаемые граждане, а  я  люблю  ничью пошляться по улицам.  Очень как-то свободно чувствуешь  себя. Можно  размахивать  руками.

Никто тебя не толкнет. Как-то можно беззаботно идти.

 В  общем, иду по улице  и вдруг слышу  какой-то стон, Стон - не стон, а какой-то приглушенный крик.

 Смотрю по сторонам - нет никого.

 Прислушиваюсь - снова какой-то стон раздается.

  И вдруг, все равно как из-под земли, слышу слова: "Родимый, родимый!.."

 Что за чепуха в решете.

 Смотрю на  окна. "Может, -  думаю, - разыгралась  какая-нибудь домашняя сценка? Мало ли!  Может, выпивший муж напал на жену,  или, наоборот, та его допиливает?.."

 Смотрю все этажи - нет, ничего не видно.

 Вдруг слышу: кто-то по стеклу пальцами тренькает.

престарелый мужчина" Он, видать, сторож. Караулит магазин.

Подхожу ближе. Спрашиваю!

  -Что тебе, батя?

Сторож глухим голосом говорит!

- Родимый, сколько часов?

   - Четыре, - говорю.

-Ох, - говорит, - еще два часа сидеть... Не нацедишь  ли, говорит, мне водички? Отверни крантик у подвала  и нацеди в кружечку. А то испить  охота.

Душно!

Тут он через разбитое верхнее стекло  подает мне кружку. И  я  исполняю его просьбу. Потом спрашиваю:

   -А ты что, больной, что не можешь сам нацедить?

   Сторож говорит:

 -Да я бы и рад нацедить. Немножко бы прошел, промялся. Да выйти отсель не могу: я же закрыт со стороны улицы.

 -Кто же  тебя закрыл?  -  спрашиваю. - Ты же  сторож.  Зачем  же тебя закрывать?

 Сторож говорит:

 -Не  знаю.  Меня всегда закрывают. Пугаются, что отойду от магазина  и где-нибудь  прикорну,  а вор тем временем  магазин обчистит. А  если  я сижу между дверей, то хоть я и засну, вор меня не минует. Он наткнется на меня, а я крик подыму. У нас такое правило: всю ночь сидеть между дверей.

   Я говорю:

Сторож говорит:

удобно, что  меня от воров закрывают. Я их как огня боюсь. А когда я  от них закрыт,  у  меня и  боязни нету. Тогда я спокоен.

 -В  таком случае, -  говорю, - ты,  папаша,  походил бы  по магазину, размял бы свои ноги. А  то, как чучело,  сидишь на стуле всю  ночь. Противно глядеть.

 Он говорит:

 -Что ты, родимый! Разве я могу в магазин войти? Я бы и рад туда войти, да та дверь в магазин на два замка закрыта, чтоб я туда не вошел.

 -Значит,  -  говорю,  - ты,  папаша, сидишь  и караулишь  между  двух закрытых дверей?

 Сторож говорит:

 -Именно так и есть... А что ты  ко мне пристаешь, я не  понимаю. Налил мне водички и  иди  себе с  богом.  Только мне  спать  мешаешь. Трещишь  как сорока.

 Тут  сторож допил  свою воду, вытер  рот рукавом и закрыл  глаза, желая этим показать, что аудиенция закопчена.

 Я побрел дальше. И не без любопытства поглядывал теперь на двери других магазинов. Однако ночных сторожей, подобных этому, я не увидал.

 Домой я  пришел поздно. Долго ворочался в постели, не мог  заснуть. Все время думал: нельзя ли  изобрести какой-нибудь электрический прибор, чтоб он затрещал, если кто-нибудь сунется в магазин? А то пихать между двух закрытых дверей  живого человека как-то  досадно  и огорчительно. Все-таки  человек -

это, так сказать, венец создания. И совать его в щель на роль капкана как-то странно.

 Потом  я  подумал,  что,  вероятно,  такие  электрические  приборы  уже изобретены.  Скажем, наступишь  ногой на  порог  -  и  вдруг  гром  и  треск раздастся. По, вероятно,  это еще не  освоено, а может, и дорого  стоит, или

еще что-нибудь - какие-нибудь технические  сложности, раз нанимают для этого живую силу.